Из цикла "НИИПробковские рассказы"
Лена Воробьева, как всегда, влетела в конструкторскую с опозданием минут на сорок и так тяжело дыша, будто только что закончила марафонский бег, хотя жила рядом с институтом. Она кинула сумку на стол, вытащила зеркальце, расческу и губную помаду и воскликнула на всю комнату:
- Ой, девочки, что я узнала.
В комнате наступила настороженная тишина, даже Клава и Юля, примерявшие в углу за самодельной ширмой новую юбку, замолчали и настороженно уставились на Лену.
- Неужели насчет премии? – подумал Всеволод Лохов и в его печальных, озабоченных глазах вспыхнул на мгновение тот инфернальный огонь, что в свое время опалил немало легкомысленных женских сердец.
Хотя, судя по обращению, слова Лены никак к нему не относились, он тотчас оторвал от кульмана свою рыжеватую с легкой проседью бороду и с надеждой уставился на Лену. Вопрос о премии был для Лохова вопросом жизни и смерти – ему приходилось выплачивать алименты сразу двум бывшим женам с детьми и при этом еще уживаться с третьей, миловидной и бойкой молодой секретаршей с окладом в девяносто рублей и потребностями кинозвезды.
- Не по средствам женишься,- предупреждал его старый верный друг бухгалтер Лихов, но Лохов, весь во власти любовного томления, мечтал лишь о рае в шалаше.
- Нового директора назначили. С завтрашнего дня приступает. Мыльниченко Петр Павлович. Нет, подождите, - вдруг засомневалась Лена, - это Петропавловская крепость в Ленинграде, а его наоборот зовут, Павлом
Петровичем.Как у Тургенева. Раньше в министерстве работал. Совсем молодой еще.
- Паша Мыльниченко? Не может быть! – мелькнуло между тем в голове у Севы Лохова и голова у него от этого невероятного, совершенно немыслимого сообщения пошла кругом. – Не может быть! – повторил он про себя, все еще не веря.
Но ведь было, было. Своими ушами слышал. Не мог, никак не мог ослышаться.
Если сказать, что Сева Лохов, когда до него, наконец, окончательно дошло, что директором института назначен Паша Мыльниченко, его бывший однокурсник и в некотором роде даже приятель, сильно обрадовался – это значит ничего не сказать. Потому, что инженер Лохов не просто обрадовался, как радуются обыкновенные люди, когда с ними происходит что-нибудь приятное; нет, он возликовал и вознесся на седьмое небо от счастья, а в мечтах воспарил еще выше – до должности начальника отдела. Пожалуй, то состояние экстаза, которое он испытывал, можно было сравнить лишь с состоянием его третьей жены Нины, когда она заходила в магазин «Березка». В такие моменты лицо ее пунцово пылало, грудь вздымалась, глаза едва не выскакивали из орбит и сумашедше блуждали по сторонам, упорно останавливаясь на породистых мужчинах с чеками в руках или на ультрамодных красавицах.
- Ну, теперь я возьму реванш. За границу поеду, - торжествующе подумал Лохов и представил улыбку на всегда обиженном капризном личике жены.
Впрочем, если быть честным до конца, до самой глубины души, самым первым чувством у Севы Лохова была вовсе и не радость, и даже не ощущение безмерного и незаслуженного везения. Совсем наоборот, тяжкая и душная зависть шевельнулась у него в груди и тоскливо заныла где-то под ложечкой. Да и было от чего. Когда-то вовсе не он у Паши, а Паша у него от корки и до корки передирал курсовые и лабораторные, и на экзамене по физике вовсе не Паша,
рискуя остаться без стипендии, а он, Сева, перед самым носом у грозного профессора Курьянова передавал шпаргалку своему будущему директору. И очень может быть, что, не окажись он тогда таким ловким и храбрым, Павел Петрович Мыльниченко, решительный, самоуверенный и нахрапистый любимчик фортуны, а тогда просто Паша, двоечник, повеса и разгильдяй, с треском бы вылетел из института и сейчас так же, как и он, Сева, мечтал бы о премии, которой наверняка не будет, потому, что, если совсем честно, так и давать ее не за что. И запоздалое раскаяние вслед за завистью шевельнулось у инженера Лохова в груди; ему стало горько и стыдно, что он зачем-то – непонятно зачем, вовсе и не стоило – провел за нос всеми уважаемого профессора Курьянова, совсем не грозного, а очень даже милого и доброго старичка.
Однако, к счастью для себя и для других, Сева Лохов был человек вовсе не завистливый и не злой, и если дурные мысли и появлялись иногда в его легкомысленной голове, так тут же и забывались. И потому, уже минуту спустя, представив Пашу – почему-то вспомнилось, как Паша однажды отвечал сопромат, а они все давились от смеха; даже преподаватель в углу держался руками за голову, из глаз у него текли слезы, а рот, вопреки его воле, беззвучно открывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на берег, - в высоком директорском кресле с резной спинкой, важно, с постной физиономией восседающем на совещании, он залился таким веселым и звонким смехом, что все сразу посмотрели на него.
- Ты что, спятил? – возмутилась Лена Воробьева, - из-за тебя потеряла петлю.
Однако, вопреки обыкновению, Сева Лохов не только ничего не ответил Лене, но даже, кажется, не услышал ее.
- Войду в кабинет и скажу: «Здорово, Паша. Не узнал? Плохо, что забываешь друзей. Помнишь экзамен по физике? Профессора Курьянова? Ну вот, теперь вижу, что вспомнил».
Впрочем, нет. Про Курьянова ни гу-гу. Кому приятно такое вспоминать.
Лучше, про Валю Миронову. Вот девушка была. Огонь. Красавица. Отличница. Интересно, где она теперь?
Нет, пожалуй. И про нее не стоит. Она ведь Паше от ворот поворот дала. Зря я тогда на вечере с ней танцевал. Совсем не к добру.
Может, вспомнить, как у Димы новый год отмечали? Ну и накирялись тогда. Паша в этом деле силен был. Всех перепивал. А что, если теперь ему неприятно про это вспоминать? Все-таки директор.
Может, вообще не ходить? Захочет, сам припомнит.
Нет, надо, если Нина узнает, со свету сживет, - подумал Лохов и грустно вздохнул.
- Проще надо быть, проще – думал он минуту спустя. – Войду, пожму руку, а потом позову в гости, и все. А уж прием ему устрою, ныне ни в одном ресторане такого не бывает. Икорку поставлю черную и красную, балычок из осетрины, буженинку, язычок – все тоненькими ломтиками, чтобы так и таяли во рту, с красным соусом, салатики из крабов и из дичи, с картошечкой, с корнишонами, с яблочками и майонезом, лососинку – прямо с капельками жира на разрезе, паштетик из телячьей печенки со шпигом, фаршмак из телятины, заливную осетринку, икру из грибочков, патиссоны, маринованные помидорчики, грибочки, а потом шашлычок по-карски. И обязательно шампанское в серебряном ведерке, чтоб голова закружилась и игристое веселье разлилось по крови, а рядом херес – напиток богов, и знаменитый мускат, и каберне – пусть знает, что он, Лохов, хоть и не винодел, а всего лишь специалист по пробкам, но недаром двадцать лет проработал в НИИ Пробке. А впрочем, надо и водочку обязательно поставить, - вспомнив старые Пашины
привязанности, решил Лохов, - только не простую, а какую-нибудь сувенирную, экспортную, вроде «Золотого кольца», и коньячок, непременно отборный, армянский.
Впрочем, по такому случаю денег и на французский не жаль. На «Камю» или на «Наполеона». Потом можно будет пустые бутылки залить водой и поставить в бар для украшения.
А на десерт обязательно сделать Наполеон, достать «Птичье молочко», груши в вазе, хурму, авокадо, очищенные грецкие орехи…
От кулинарных мечтаний у бедного Севы Лохова засосало под ложечкой, рот наполнился вязкой слюной и ему страшно захотелось есть.
- Вот бы сейчас сала шматок, - с тоской подумал он и тут же вспомнил о вегетарианской пище, протертых кашках и каких-то травках с недоступными названиями, которыми вот уже третий месяц заставляла его питаться жена, начитавшись и наслушавшись каких-то доморощенных шарлатанов, полуграмотных последователей Шелтона и Брэга.
- Морду бы им набить, чтобы людям не пудрили мозги, - озлобленно подумал Лохов, даже кулаки у него зачесались, но он торопливо разжал кулаки и тяжело вздохнул – до обеда было еще очень далеко.
- Деньги надо будет в кассе взаимопомощи взять, - тут же начал мечтать Лохов, потому что надо же было что-нибудь делать, чтобы только обмануть голод. – Да нет, Глафира денег больше не даст. Я и так задолжал ей пятьсот рублей за это дурацкое пальто, а Нина теперь на него и смотреть не хочет. Опять ей новое подавай. Вот стерва… И дернул меня черт на ней жениться…
И хоть Лохов был от природы человеком жизнерадостным, тут он совсем затосковал и стал думать, что ведь Паша – раньше был Паша, а теперь Павел Петрович,- к нему и на «ты» не подойдешь – может вовсе и не принять приглашение, да еще и узнавать не захочет. Кому, в самом деле, приятно, чтобы вспоминали, каким он был олухом и лоботрясом, а то еще, чем черт не шутит,
прознает про эту историю с пластмассовой пробкой. Обещал ведь сделать конфетку, а вышло одного убытка двадцать тысяч. Так и не внедрили.
- Нет, не может быть, Паша был отличный парень, а в соседнем отделе место уже два месяца пустует, - подумал Лохов несколько минут спустя и от этой спасительной мысли страхи его стали рассеиваться, будто легкие облачка в солнечный ясный день.
И все-таки где-то в подсознании, хотя ни в какое подсознание Лохов не верил,но он, видимо, все еще продолжал переживать, потому что ночью спал очень тревожно, и виделись ему во сне то Валя Миронова, белозубая, темноокая, улыбающаяся – она все кружилась и кружилась в вальсе с Лоховым, а Паша Мыльниченко угрюмо стоял в углу и хмуро смотрел на них. «Ну подожди еще у меня», - словно говорил его взгляд, и от этого взгляда сердце у Лохова тревожно замирало и проваливалось куда-то в живот; то виделись ему подгоревшие цыплята-табака, то Пашина жена, глядя на уставленный явствами стол, почему-то хваталась за печень и вспоминала про свой холецистит. Видение это было таким неприятным, что Лохов застонал и заскрежетал во сне зубами. Нина тотчас проснулась, змейкой соскользнула с кровати и включила свет, чтобы отогнать вредоносные ночные флюиды.
- Это все от того, что ты слишком плотно поужинал, - сказала она и, выставив вперед ладони и что-то шепча, начала излучать какие-то необыкновенные волны, чтобы предохранить Лохова от порчи. Потом, закончив сеанс электромагнитного излучения, Нина стала на голову и застыла в сиршасане. А Лохов, все еще лежа в постели, ощутил вдруг страшное одиночество, но не сдался, как всегда, а решил непременно, с завтрашнего дня, начать новую жизнь, непохожую на прежнюю, пустую и никчемную, будто двадцатилетний сон в засасывающей тине скучного НИИпробковского существования, и потому решил не подчиняться жене, толковавшей вечером о каком-то черном знамении, и сегодня же прорваться к другу и спасителю Паше.
Утром в приемной у нового директора яблоку негде было упасть. К нему гордо, с видимым спокойствием заходили замы, сидевшие у нового директора часами; робко проскальзывали в двери завы, торопливо на ходу приглаживая прически; вызванные на ковер пугливо жались у стен; бойкие молодцы в фирменных джинсах и куртках околачивались возле секретарши, рассказывали соленые анекдоты и громко смеялись; все время трезвонил телефон; надменная секретарша коротко и сердито кидала в трубку одно и то же: «Занят, звоните завтра»; солидные мужчины с толстыми портфелями или с щеголеватыми дипломатами часами сидели под дверью, подозрительно и враждебно глядя на каждого, кто входил в приемную. Лохов, не привыкший ко всей этой блестящей суете, хотя и был давнишним приятелем директора, чувствовал себя неуютно и неловко. И все-таки поздно вечером он дождался своего часа.
- Паша, дорогой, ну и гигант же ты, какой институт отхватил, - хотел было фамильярно сказать Лохов и даже неловко приподнял для объятий руки, но вдруг осекся – из-за стекол в тонкой золотой оправе удивленно и ехидно сверкнули незнакомые, холодные, не Пашины глаза.
Никто так и не узнал, о чем Лохов разговаривал с директором – о неудаче с пластмассовой пробкой, о пущенных на ветер деньгах, заваленном годовом плане или о чем-то еще – только вскоре он, шатаясь, выскочил из кабинета и, не заметив секретаршу, прошел мимо, но потом остановился, вернулся назад и спросил:
- Скажите, как фамилия нового директора?
- Павел Платонович Мельниченко, - удивленно ответила секретарша.
-Прокол!Как всегда – прокол…-Лохов странно посмотрел на секретаршу и вдруг захохотал диким,захлёбывающимся смехом.